до времени мандариновой рощицей, поджидающей Новый год; одинокие черноусые пастухи на черных конях, их псы с любопытными мордами, беспризорные буйволицы с тяжелыми выменами и мохнатые полудикие свиньи. На шеях свиней болтались деревянные треугольники, нацепленные, чтоб не лезли в чужой огород.

Свиней становилось все меньше, а лес все чернее и гуще, пока совсем не перестал подавать признаков жизни. «Бээмпэшка», стряхнув нас с брони, как Люба с Галкой стряхивают капли воды с упитанных поп, встала посреди благоухающей чащи.

— Бронетехника дальше не пройдет. И «шестерка» ваша не пройдет. Пройдет только «уазик». Остальные остаются ждать.

— Валек! Товарищ подполковник! Ты издеваешься! У нас же эфир вечером, — взмолилась я.

— Ты вообще думаешь, мы тут в игрушки играем? — взорвался подполковник. — Тут война! Вой-на! Эфир у нее!

— Я на «уазике» поеду. С абхазами, — отчеканил мой оператор, надевая камеру через плечо, как калаш, и впихнулся в «уазик» с абхазами.

А мы остались их ждать. «Бээмпэшка», притулившаяся под самшитами, как спящая курица, и наши видавшие разное белые «жигули».

Достали дядьвачикина вина, закурили. Подполковник отхлебнул и сразу снова почти стал Вальком.

Гагр потянулся за общей пластиковой бутылкой с вином, но я заворчала, не разрешила, ему же еще за руль. Валек, растянувшись на бушлатах, умиротворенно прислушивался к очень далеким выстрелам.

Открыли вторую дядьвачикину бутылку. Мягкое солнце поблескивало в лакированных лавровишневых листьях.

— Мля, ну как же красиво, сука! — мурлычет Валек. — Только вам говорю, старички, смотрите, не ляпните никому — я тут на прошлой неделе пансионат купил. Маленький. За три штукаря. Прямо у моря. А рядом еще полгектара мимозы мне Сослан Сергеич подсуетил просто в подарок. Отблагодарил за все хорошее.

Багровое лицо Валька растекается по бушлату.

И тут хрипло кашляет рация.

— Киндзмараули, я Ркацители, как слышишь меня, прием!

— Нормально слышу, — настораживается Валек, пока мы от хохота валимся под броню.

— В ваш район чехи прорвались, дуйте на базу, прием!

— Ты дуру не гони, Ркацители, когда б они успели?

— Через двадцать минут у вас будут, дуй на базу, говорю, подполковник, мля!

Рация сплевывает и отрубается. Валек, не глядя на нас, командует бойцам прыгать в машину.

— Ау, подполковник, а мы? — интересуюсь я.

— Ну и вы дуйте на базу! Подсадить тебя на броню?

— Так мы же Андрюху отправили в ущелье. Они и не знают, что сюда боевики прорвались. У них там, в «уазике», одна дедушкина двустволка на всех, в лучшем случае.

Валек молча бросает бушлат на броню и сам прыгает следом.

— Старичок, ты нам хоть бойца с автоматом оставь, мы же вообще без оружия! — кричу я ему вслед.

— Мы своих не бросаем, — кидает мне подполковник, и «бээмпэшка» со скрежетом выползает в сторону моря.

Как-то сразу почувствовалось, что в горах гораздо прохладнее, чем внизу. Сидим, допиваем вино, поеживаемся.

Гагр вдруг говорит:

— Не могу вспомнить, за Елену Масюк тогда сколько отдали — лимон или два, когда она в плену была?

И как только он это сказал, в лучших традициях Голливуда — под самшитами, на мохнатой тропинке, по которой двинул в горы наш «уазик», мы видим то, что мы видим: человек двадцать пять, бородатых, чумазых, кто в камуфляже, кто в трениках, с автоматами, с ружьями, у одного через плечо — натовский гранатомет.

Мы с Гагром мгновенно оглядываемся на «шестерку» и одновременно понимаем, что нет, бесполезно: дадут сразу очередь, и все — приходи кума любоваться.

И тогда мы просто молчим.

И смотрим, как эта немытая, желтозубая, проголодавшаяся орда сползает вниз по тропинке.

И думаем мы вдвоем в этот момент о похожем. Я — о том, что мне двадцать один, что мама даже не знает, где я, и очень ли больно, когда насилуют, и будут ли мне отрезать пальцы и в какой момент я потеряю сознание.

Гагр хватает бутылку и быстро высасывает ее до дна. Я не возражаю, конечно.

Мы отчетливо видим, что они нас отчетливо видят.

Проходит одна жизнь, вторая жизнь, третья.

Уже ясно слышны их голоса. А в голосах все яснее различимы рычащие звуки.

Рычащие. А не шипящие.

Мы с Гагром, засомневавшись, переглядываемся.

— Ты уверена? — говорит он с новорожденной надеждой.

— Вроде да. Сейчас проверю. Сарауара бзия узбойд! — кричу я в сторону леса.

— Гагагага! — дружелюбно откликается бородатая орда с гранатометом.

— Выдыхай, бобер. Это не чехи, — говорю я счастливому Гагру, и слезы непроизвольно выплескиваются из меня, как шумливые кодорские водопады.

Сара уара бзия узбойд. «Я люблю тебя» — по-абхазски.

Ну, конечно. Это абхазские ополченцы. Партизаны. Свои. Вышли наперерез гелаевскому отряду.

Я до самых предсмертных конвульсий не забуду минуту, когда это поняла.

Поравнявшись с нами, ополченцы очень вежливо велели нам уматывать поскорее, потому что скоро здесь будет кровища, и двинули дальше.

Мы, конечно, остались на месте. К тому времени, как вернулся Андрюха с отличными съемками сбитого вертолета, мы уже слышали яростный автоматный стрекот где-то недалеко.

Прыгнули в «шестерку» и поехали ровно на этот стрекот.

Бой у поселка Наа шел минут сорок, из которых нам досталось минут двадцать пять. Я ничего толком не помню, кроме того, что все время жалась к самшитам — мне все казалось, что если прижаться к самшиту, то не попадут.

Потом все как-то стихло, четверых пленных гелаевцев отправили в «уазике» в город, а пятый остался лежать прямо у нас под ногами на каменистом клочке между пихтами и верандами трех дворов.

Молодой такой, худой, волосатый. Я достала у него из кармана паспорт. Пара страниц была в крови. Взяла паспорт в руки и, присев на корточки прямо у трупа, записала стэнд-ап.

Вот, мол, смотрите, убитый боевик, еще теплый, Маргарита Симоньян, «Вести», Кодорское ущелье, Абхазия.

Страшно гордилась собой.

На тишину из домов повыскакивали местные. Оказалось, поселок армянский, и местные все — армяне.

Меня тут же узнали, сразу откуда-то притащили поднос с самым вкусным, который я в жизни когда-либо ела, цыпленком — с коньяком и соленьями.

— Тебе сколько лет? — ласково поинтересовалась женщина в черной юбке и черном платке.

— Двадцать один, — я улыбалась больше цыпленку, чем женщине.

— А Грачику двадцать пять! Ты знаешь, какой он пастух! Таких пастухов даже в Адлере нету, какой он пастух! А тебе замуж пора, ахчи, ты совсем уже старая — двадцать один! Ты сколько еще будешь по горам со своим кинокамером бегать? Уже потом не возьмет тебя никто!

— Гх-м, — вмешался Андрюха, оторвавшись от съемок мертвого боевика. — Маруся, я все понимаю, но можно чуть тише праздновать? А то у меня звуковая дорожка